России не надо брать пример с Запада

Журнал предлагает читателям два интервью с необычайно интересным человеком.

Константин Мельник-Боткин, 84-летняя легенда международной разведки, координатор разведывательных служб Франции во времена де Голля, в интервью "Голосу России" рассказал о том, что в карьере ему очень мешал русский менталитет, и о том, почему России не надо брать пример с Запада.

В 32 года, во времена правления Шарля де Голля, Мельник возглавил структуру, курирующую все спецслужбы Франции, в том числе и разведку. Мельнику также принадлежит ключевая роль в окончании Алжирской войны и соответственно начале процесса деколонизации. В дальнейшем он был одним из главных аналитиков и теневых руководителей французского государственного силового аппарата, а также американских государственных корпораций. Мельник тесно работал с Ватиканом.

- Константин Мельник-Боткин. Биографическая справка

В интервью "Голосу России" Мельник сказал:

- Россию на Западе ненавидят, не понимают и не хотят понимать! Когда читаешь французские газеты или журналы, они всегда критикуют Россию, критикуют систему… Вот здесь последний номер очень известного журнала "Политик Интернасьональ", где целая статья против Путина.

Во Франции и на Западе люди забывают, что Россия ужасно страдала, что все-таки была революция, Гражданская война, много убитых, эмиграция, жертвы репрессий при Ленине, при Сталине – 25 миллионов, Вторая мировая война. И когда провалился коммунизм,  никто России не помог и не помогает. Все забыто во Франции. Они продолжают смотреть на Россию, как  во время холодной войны. Это полная глупость!

Франция ненавидит Россию, но это понятно, потому что Россия  разгромила их любимого Наполеона. Потом Хрущев ещё не хотел отдавать деньги, которые французские банки ссудили еще  царскому режиму (речь идет о государственном займе на строительство железных дорог, подавляющее большинство которых построено на средства французского населения. Ленинское правительство не признало долга, что и привело к сильной неприязни к новой коммунистической власти со стороны французского населения, которое, по сути, обокрали. Ельцинская Россия долг частично признала и вела переговоры о погашении хотя бы номинала). А потом случилось, что французские интеллектуалы оказались поголовно бывшими коммунистами и маоистами. И у них все-таки такое впечатление, что Россия испоганила их коммунистические идеалы. Ситуацию трудно для России во Франции переломить. Не говорю уже об Америке, которая также ненавидит Россию. Единственная страна, которая ведет себя прилично – это все-таки Германия. А другие…

- Абсолютно верно. И у Путина свои связи с Германией очень четкие, и сейчас есть попытка построить отношения с Францией. Но это очень тяжело, потому что Франсуа Олланд не имеет никакой политики по отношению к России. Саркози был проамериканским президентом.  

- Он погубил Францию, и боюсь, что Олланд ещё хуже. Кроме Германии, весь Запад провалился. Я очень пессимистически смотрю на будущее Европы. Но они себя любят и уверены, что правы и что все замечательно. Тем более что всегда и во всем виновата Россия.

- Вы писали об исламе и о том, что французы в свое время пытались справиться с  мусульманами и исходящей от них угрозой в эпоху Алжирской войны. Вы - именно тот человек, который  помог Франции выйти из алжирского конфликта… Как вам удалось достичь таких высот в карьере?

- Так получилось, потому что я русский человек. У меня была прекрасная карьера, я работал советологом-аналитиком. Был знаком и с иезуитским орденом Ватикана, образовавшим  организацию "Русикум", которая изучала коммунизм ("Русикум" является основным разведцентром Ватикана, столь преуспевшим в сборе сведений, что, по определенным источникам, информацию у него закупает даже ЦРУ).

Я единственный человек на Западе, который в столь молодом возрасте достиг таких высот в области разведки и аналитики. Так, например, анализируя советские открытые источники, в том числе газету "Правду", я сформировал прогноз, что Хрущев станет наследником Сталина: дело в том, что в газетных публикациях ему уделялось значительно  больше внимания, чем Маленкову или Берии.

Моим следующим назначением стал пост представителя  крупнейшей американской организации "Рэнд корпорейшен" (примечание : многочисленные аналитики считают RandCorp. частью полуофициальной аналитической структуры ЦРУ в Европе, осуществлявшей сбор сведений для закрепления за американцами присутствия в европейском пространстве).  Я готов был уехать в Америку. Но у меня была и политическая карьера тоже во Франции, поэтому когда де Голль пришел к власти и его премьер-министр Мишель Дебре, с которым я дружил, попросил меня о профильной помощи, я реагировал, как глупый русский человек.  Воспитан, видите ли, был "за царя, за Родину, за веру". Вот и решил принять полномочия, чтобы закончить эту ужасную Алжирскую войну и вернуть Франции ее величие по рецепту Генерала. В то же время к голлистам я себя не причислял, оставаясь для них посторонним. Поэтому, как только война закончилась, они посмотрели на меня, как на русского человека, допустим, как на члена Иностранного легиона: в том смысле, что если война окончена, то, значит, он больше никому не нужен.

Итак, в то время моя официальная карьера подошла к концу, и надо было начинать новую жизнь писателя и издателя. Тем не менее я продолжал интересоваться разведкой все время, впрочем, как и Россией.

В 1972 году, когда Брежнев начал переговоры с Западом по вопросу разграничения сфер, предложение Леонида Ильча встретило повсеместную негативную реакцию. Я же совместно с адвокатом  Ватикана, наоборот, объяснил, что единственная возможность развалить коммунистический строй – это сформулировать третье приложение к базовому пакету, переданному Брежневым.

В своих мемуарах Горбачев пишет, что это было началом  провала коммунистической системы:  Россия не могла согласиться с введением в международную практику понятия "права человека", тем паче с созданием режима свободного перемещения  людей и духовных ценностей. Наблюдалось абсолютное противоречие с местной правоприменительной нормой. Для того чтобы добиться понимания политиков, мне пришлось за это побороться. Мне понадобилось 3  года, чтобы Запад понял, что единственная возможность построить новую Россию заключается в подписании так называемой третьей хельсинкской корзины. 

Иными словами, я опять повел себя, как типичный россиянин-бессребреник: ведь никакой выгоды из этого дела лично для себя я не извлек ни во Франции, ни в Америке. Наоборот, на меня смотрели, как на левого человека, то есть сочувствующего коммунизму.

Из этого следуют два-три программных вывода, коих я и придерживался. Первое: предвидеть, что Хрущев будет наследником Сталина. Второе: помочь де Голлю не только выйти из Алжирской войны, но также избежать гражданской войны во Франции,  что также входило в мою зону ответственности. Отмечу, что ситуация в стране была ужасная. В ту пору под моим началом находились все полицейские силы страны, или, как вы их называете, силовики.

Как вы знаете, операция увенчалась успехом: гражданская война не началась. В основе моих побуждений лежала русская линия: я помнил об  ужасах 17-го года, об убийстве моего деда доктора Евгения Сергеевича Боткина (Е.С. Боткин был расстрелян с членами царской семьи в Ипатьевском доме). Ненавижу анархию и революцию.

Теперь о коммунизме. Мой подход к нему был очень интересным. В чем-то он совпадал с линией Ватикана. Я считал, что коммунизм - не идеология, похожая на нацизм, но самая настоящая новая религия, поэтому бороться с ней нужно духовными силами. Сообразно этой линии я и строил  всю мою жизнь. Но никаких особых благ от  Франции за это не получил. В свою очередь, меня это абсолютно не волнует, потому что я чувствую себя русским человеком, а отнюдь не французом.

Я родился во Франции, но начал говорить по-французски, только когда мне было 7 лет. До 20 лет жил в русской среде, в которой говорили исключительно по-русски. Вот и думал я по-русски, а по-французски начал думать только, когда пошел в Академию политических наук. Окончил я ее первым в своем выпуске, что позволило мне сделать карьеру. Конечно, настоящая-то карьера была невозможна, потому что  в те времена - особенно после войны - Франция была глубоко коммунистической страной. Например, в Академии политических наук история России до 17-го года не изучалась. Изучали исключительно политическую экономию и социалистический марксизм. Поэтому на меня, белоэмигранта, смотрели косо. Настоящая моя  карьера пошла в Америке, но далее я бросил все, чтобы защитить Францию и де Голля, то есть поступил типично по-русски: очень глупо. Прямо, как у Салтыкова-Щедрина.

- Вы не сумели дойти до самых больших высот, потому что никогда не отказывались от своего русского происхождения. Мы прочитали это в вашей книге: Вы всегда были верны себе и не хотели переделывать свое имя на французский лад… (см. книгу К.К. Мельника "Современная разведка и шпионаж", а также того же автора "Шпионаж по-французски").

- Так и есть. Но моей главной музой всегда оставалась разведка. Во-первых, разведка не имела отношения к коммунистической идеологии, во-вторых, она дает возможность понять мир.

Мне всегда хотелось понять, почему такая великая держава, как Русская империя, погибла  так быстро и провалилась так глубоко. Именно поэтому последние 10 лет я по-прежнему интересовался разведкой. После этого моего труда, о котором вы упомянули, наступила пора моих первых встреч с Маркусом Вольфом (в течение 34 лет Вольф руководил разведкой  ГДР), генералом Кондрашовым, высокопоставленными представителями ЦРУ...

Был отснят фильм. На первой встрече продюсер меня спросил: "Чего вы хотите?" Я  ответил, что желаю встретиться с сотрудниками КГБ, с которыми я когда-то боролся. Я имею в виду Первое главное управление, а не  Второй главк. Каковым же было мое потрясение! В Первом главном управлении я нашел замечательных людей, обладавших масштабом мышления, сравнимым с преподавателями французских университетов! Людей абсолютно честных, которые ничего пошлого не делали! Они только изучали мир,  пусть и пользуясь вербовкой агентов, симпатизировавших коммунизму!

Одним из этой плеяды считаю Шебаршина. Не могу не переживать по этому поводу. Я ему звонил каждую неделю, мы нередко встречались и пили чай или ужинали с ним. Так что его самоубийство было для меня большим ударом. Шебаршин был одним из самых блестящих разведчиков, которых я когда-либо встречал. Думаю, он был  уровня Маркуса  Вольфа, с которым я тоже дружил.

Итак, я целых 10 лет дружил с людьми из бывшего Первого главного управления КГБ, причем прочитал все книги, которые они мне столь любезно присылали. Возможно, поэтому я и написал ещё одну книгу про настоящую русскую разведку. Вы ее читали в русском переводе, который не очень хорош.

В моей книге говорится, что началу настоящей русской разведки положило появление коммунистической идеологии. На Западе же разведка началась, когда вспыхнула Вторая мировая. Англичане очень умно вели себя. Французская разведка тоже вела себя грамотно относительно немцев. Партизанская война не была, конечно, значимым явлением, но вот разведка действительно работала хорошо. А потом началась холодная война, и на арену разведвойны вышла  Америка.

Не скрою, последние 10 лет моих контактов с представителями русской  разведки мне очень помогли написать последнюю книгу о недостатках французской системы сбора сведений (имеется в виду книга "Шпионаж по-французски"). Когда мне показали музей КГБ, я написал в Золотой книге посетителей: "Самая лучшая разведка в мире".

Секрет заключается в том, что русский человек любит отношения с другими людьми и живо интересуется ими. Кроме того, Академия  КГБ предоставляла своим выпускникам очень интересное и в чем-то даже замечательное воспитание. Сам же русский человек обладает специфичным духом: ему интересны другие страны. А французу интересен только он сам. Поэтому Парижу неплохо удается борьба с терроризмом, так как в таком случае речь идет о самозащите. Поэтому-то у них была такая замечательная разведка во времена немецкой оккупации, да и теперь есть успехи в борьбе с терроризмом. Но знание других стран, других людей их не интересует.

Сегодня французская разведка руководствуется фантазиями, в том числе есть там и фантазм по теперешней России: в него входят такие понятия, как отношения с Путиным, а также отношения с системой Путина.

Трудно возразить, что в чем-то анализ французской разведки содержит правильные выводы: например, о наличии в России коррупции и недостаточно развитой экономики. При  4-й и 3-й Республиках во Франции коррупции вообще не было, потому что были замечательные чиновники. Поэтому, когда де Голль пришел к власти, ему помогли эти самые чиновники, коррупция так и не возникла, что в свою очередь позволило  развить экономику страны.

Тем не менее следует отметить, что экономический рост начался еще до де Голля, то есть во времена 4-й Республики.  Сам я совместно с русской группой (имеется в виду значительная часть французских руководителей, вышедших из колонии белоэмигрантов) в этом процессе принял непосредственное участие.

Благодаря наличию компетентной команды единомышленников на государственных постах нам удалось построить сильную экономику смешанного государственно-частного типа. Я думаю,  4-я Республика спасла себя от коммунизма, потому что она придумала экономическую модель более сильную и привлекательную, чем коммунистические системы. В те времена опасность коммунизма была сильна как никогда: не надо забывать, что 37% французов голосовали за эту партию. Все защищали Сталина, но благодаря французским социалистам и французским радикал-социалистам – я, кстати, был именно радикал-социалистом – мы все-таки подняли страну и дали де Голлю закончить Алжирскую войну.

Теперь про Россию. Я очень часто говорил, что Путин ведет политику де Голля, потому что все-таки при де Голле свободной печати не было, а монополия на телевидение была в руках государства. Кроме того, все путинские теории похожи на теории де Голля. Но, к несчастью, у де Голля в руках была очень сильная страна, которую он испортил, а Миттеран ее добил. Теперь же нас ждет абсолютный провал с новым социалистом.

Это будет, несомненно, экономический провал, потому что француз по натуре своей индивидуалист и интересуется только собой. Он будет больше просить у государства: больше пенсий, выше зарплату. И я боюсь, что Франция дойдет до суицида, как Греция. И критиковать Путина, что он не идет к Западу – это полная глупость, потому что нужно построить что-то новое в России, но это трудно, ибо нет ни хороших чиновников, ни политических лидеров.

Иными словами, несчастный Путин стоит особняком. Если присмотреться, окружение у него очень интересное. Там даже попадаются люди масштаба Медведева, но нет корпуса чиновников и политических лидеров! И страна, как мы все-таки  говорили в начале нашей беседы,  ужасно пострадала из-за революции, из-за эмиграции. Единственный человек, как это ни парадоксально, который построил Россию – это все-таки Сталин.И есть теперь мода критиковать Сталина: мол, цена была ужасна, крестьянство погибло, 700 000 расстрелянных... Но страну-то он построил! Как говорил Черчилль, он получил страну, которая жила в 16-м веке, а оставил ее с ядерным оружием. Это удивительно!

Интересно, что Россия обожала де Голля. Он всегда думал, что построить Европу без России невозможно. Эта его знаменитая фраза, например: "От Атлантического океана до Урала"! Но де Голль плохо отзывался об управлении Россией. Так, он любил добавлять: "Когда провалится строй (в России) - абсолютно несолидный, неумный и неэффективный!" Де Голль  попробовал поговорить об этом с Хрущевым, когда он его пригласил  в Париж. Генерал говорил, что надо после смерти Сталина сразу начать какую-нибудь перестройку, хотя тогда слова этого еще не существовало. Что нужно поменять стиль правления. В ответ Хрущев вел себя, как тупой мужик. А де Голль ему показывал  заводы, все замечательные вещи, которые существуют во Франции, и которые, я боюсь, не выстоят перед лицом сегодняшнего кризиса. Хрущев же только отвечал: "А у нас в Советском Союзе будет ещё лучше!" Я всему этому свидетель, потому что  работал  с премьер-министром, когда Франция принимала Хрущева. Одним словом, для нас это было разочарование ужасное. Хрущев не хотел понять, что смешанная экономика более эффективна, чем государственная модель.

- Вы пишете в своей книге "Шпионаж по-французски", что французские разведки не были достаточно эффективны и что, за исключением Жоржа Пака, которого вы лично знали,  за исключением какой-то мелкой рыбешки, у французов не было возможности действовать эффективно. Но  Жак Сапир, Эллен Каррер д’Анкосс, ваши современники и соратники,  говорили о том, что у французов исторически была сильная разведка в Африке с великолепно отлаженной системой. Вы же руководили всем этим. Полагаете, мнение оправданно?

- Я вижу одну вещь: обидно сказать, но Франция не вела холодной войны в области разведки. Она занимала, как говорят в России, абсолютно нейтральную позицию. Я думаю, у них просто не было возможности, как у государства, чтобы себе это позволить. Французы ничем не интересовались, кроме как защитой Франции против коммунизма или против агентов, подобных Жоржу Паку. Но они не вели умной политики на российском фронте, потому что не было достаточно средств, не было помощи МИД, не было поддержки государства.

В Африке сложилась абсолютно другая ситуация. Тут, с моей точки зрения, речь уже не идет о разведке, а, скорее всего, о политике влияния. Все-таки де Голль был очень странным человеком, и у него потери в Алжире вызывали большую грусть, что косвенно послужило причиной разлада в наших с ним отношениях.

Он желал сохранить французское влияние в Африке. Но настоящей разведки в Африке не было. Это была политика влияния, где президент какой-то африканской страны имел, например, советником человека, числившегося начальником французской резидентуры. Для меня это не разведка. Политика влияния – это абсолютно другая вещь. Она не должна идти через спецслужбы. Она должна идти путем дипломатии, экономической помощи и воздействия на местную систему образования. Но можно сказать, что де Голль в Африке использовал спецслужбы для расчета возможности новой волны колонизации. Пусть и в другой форме. Результат мы видим сегодня: он отнюдь не блестящий –  Африка в ужасном состоянии. Экономическое развитие не состоялось. Все деньги ушли во Францию через крупные нефтяные компании. Руководствуясь собственной системой взглядов, то есть так называемой моей русской глупостью, я думаю, что  любая страна не имеет права эксплуатировать или презирать другую. Ну примерно, как сегодня французы презирают Россию. Страны сильные  должны помогать другим стать также сильными, богатыми и развитыми.

В этой области правильной была политика американцев после Второй мировой войны. Я тому свидетель. А вот после Первой мировой Франция вела против Германии ужасную политику. И эта политика привела к национал-социализму.

После же Второй мировой войны люди, подобные  Фостеру Даллесу,  министру иностранных дел США, или его брату Алену Даллесу начали политику, которая стала работающим планом Маршалла. Они, конечно же, преследовали свои собственные интересы. Но все же американцы тогда помогли Франции построить экономически мощную страну.

На сегодня  политика Америки абсолютно перевернулась: они интересуются только силой, военным завоеванием. Я написал статью в русском журнале после 11 сентября, что нужно Америке вернуться к своим старым идеалам и помочь арабским странам и всему Ближнему Востоку построить новую экономику, заняться образованием местного населения, предложить долгосрочные инвестиционные проекты. Пора бы уж было начать делать это вместо  того, чтобы воевать! Так же себя ведет и ЦРУ со своим лагерем Гуантанамо, убийствами мусульман или их похищением. Это ужасная, плохая политика, которая направлена в сторону анархии и  возмущения стран, в которых она проводится.  В Западной  Европе у американцев раньше была умная политика.

Говоря о России, мне все-таки обидно, что Путин и его аппарат недостаточно затрачивают усилий для того, чтобы построить новую экономику, новые дороги, остановить коррупцию. Видимо, эти проблемы – это та цена, которую страна платит за 17-й год. Столько потерь интеллектуалов во время Второй мировой войны, потому что  самые лучшие люди были убиты! Как же теперь трудно! Все несчастья России начинаются в 17-м году.

Я вам расскажу маленький анекдот. Теперь человек скончался, и я могу это рассказать. Первый раз, когда я встретил Шебаршина, это было на пресс-конференции СВР. И вот входит человек, а я по фотографиям тут же узнаю Шебаршина. Он обращается ко мне и произносит: "Константин Константинович!" То есть, увидев меня в первый раз, он тут же меня узнал. А Шебаршин продолжает: "Я вчера читал книгу вашего прадеда С.П. Боткина о русско-турецкой войне в 70-х годах". Я, конечно, его спросил, почему он читает такие книги. Он ответил: "Потому что я читаю книги до русского несчастья". Я, конечно, его спросил, когда начинается  русское несчастье. И - что удивительно для начальника КГБ -  он мне ответил: "17-й год". И столько несчастий было в России с этого года, что прямо ужас.

Но единственная позитивная вещь – это приход Сталина. А для меня позитивным фактором является еще власть Путина. Потому что он мне напоминает де Голля. Но у него нет сильного гражданского общества, нет сильной юстиции, нет сильной промышленности, кроме продажи нефти и кое-каких других возможностей. Надо понять Россию. Поэтому такое радио, как ваше,  полезно, потому что вы объясняете, что это за страна и какие у нее возможности.

- Константин Константинович, вы пишете про то, что у Ватикана не было и нет разведки, хотя сам по себе Ватикан является сильной организацией.

- Я хорошо знал Opus Dei. Это не форма разведки. Opus Dei – это инструмент влияния. Потому что они имеют влияние на важных людей в католической среде. У них был замечательный человек, адвокат папы римского, с которым я много работал, мэтр Вьоле (Opus Dei - отдельный орден Ватикана, члены которого, являясь формально монахами, так называемыми нумерариями, могут поддерживать свое алиби, даже женясь и живя обычной жизнью. Руководство Ордена, сурнумерарии, ведут финансовые операции, а также сбор сведений по всему миру. Им принадлежит также ряд университетов и, по некоторым данным, городов – например, Памплуна. Основатель Ордена – Хосе Мария Эскрива. Орден существует около 60 лет и отчитывается в своей деятельности только перед папой римским).

Разведка ли это или нет трудно сказать… Я думаю, это специально сформированные организации - такие как Opus Dei или "Русикум". Но они не имеют почерк разведки. Они помогали польской церкви сразу после войны, посылая средства и книги -  Евангелие и другие издания, необходимые, чтобы служить Литургию. Но для них это вполне естественная линия поведения. У нас на Западе существует деление между обществом и государством, государством и разведкой, занимающейся узкопрофессиональной деятельностью. У них в Ватикане разделения обязанностей между деятельностью ответственного от «Опуса Деи» мэтра Вьоле и деятельностью папы римского нет. Иными словами, все занимаются сразу всем. Но технически Ватикан – самая эффективная разведка в мире.

- У меня к вам такой вопрос: вы верите в союз Франции с Россией. И что в дальнейшем сложатся отношения, и Франция возродится, как говаривал де Голль,"белой христианской страной", всегда бывшей, в глазах России, центром мировой цивилизации?

- Сейчас люди в России во многом любят Францию и смотрят на нее, как на пример для подражания, как на "высокую" страну. Вы знаете, Франция очень странная страна. Это гордая страна. Она имеет очень высокое мнение о себе. Да и пропаганда французская очень эффективна. Но смотреть на Францию, как на пример, не стоит.

Вспоминаю один разговор с Шебаршиным, ещё до того как он застрелился. Он говорил, что были трудные моменты при Сталине, а при Хрущеве и Брежневе - менее трудные. Но никогда мы не видели (во Франции) такую пошлую ситуацию, как теперь. И вот теперь Франция продолжает говорить, что она замечательная страна. Но она все-таки очень пошлая страна.

Тем не менее считаю, что ненависть Франции к России не должна иметь никакого влияния на русскую политику. Как не должна иметь влияния на политику России американская антироссийская политика.

Правильно Путин не поехал в Америку, потому что у американцев жива психология холодной войны. Но в самой России ситуация очень трудная. Критиковать Путина слишком легко.

Часто задумываюсь о перспективах этой страны. Считаю, что русский народ сильный и что он сумеет построить свое будущее. Но мне будет жалко, если маленькое русское гражданское общество (примечание: гражданское общество – в понимании французской политологии, интеллектуалы и политики) решит, что на Западе спасение. Никакого спасения на Западе не будет. Если хотите, посмотрите на Грецию, Испанию, Италию, а завтра и на Францию! Россиянам надо понять, что  им надобно бороться, как во времена Великой Отечественной войны! Надо, чтобы весь народ поднялся на дело своего развития, но это трудно.

Источник: http://rus.ruvr.ru/2012_05_25/75917936/

Ещё одно интервью Константин Константинович дал журналу «Итоги»:

«Татьяна Боткина перед отправкой царской семьи в Екатеринбург явилась к комиссару и потребовала, чтобы ее послали вместе с отцом. На что большевик сказал: «Барышне вашего возраста там не место». То ли «верного ленинца» очаровала красота моей матери, то ли даже большевикам порой не был чужд гуманизм...» — рассказывает Константин Мельник, внук доктора Евгения Сергеевича Боткина...

Есть события, которые накладывают отпечаток на все последующее развитие нации. Убийство в Екатеринбурге царской семьи одно из них. По собственной воле с семьей императора в числе других его ближайших домочадцев остался и погиб под пулями лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, представитель семьи, сыгравшей огромную роль в истории и культуре нашей страны... О семье, ее традициях и о своей собственной судьбе с «Итогами» беседует внук доктора Боткина — проживающий в Париже Константин Константинович Мельник, ныне известный французский писатель, а в прошлом видный деятель спецслужб генерала де Голля.

— Откуда пошли Боткины, Константин Константинович?

— Есть две версии. По первой из них Боткины родом из посадских людей города Торопца Тверской губернии. В Средние века маленький Торопец процветал. Он находился на пути из Новгорода в Москву, по этому маршруту еще со времен из варяг в греки ходили в Киев и дальше — в Царьград — купцы с караванами. Но с появлением Санкт-Петербурга экономические векторы России поменялись, и Торопец захирел... Впрочем, Боткины — это весьма странно звучащая по-русски фамилия. Когда я работал в Америке, встречал там немало однофамильцев, правда, через букву «д». Так что не исключаю, что Боткины являются потомками переселенцев с Британских островов, приехавших в Россию после революции в Англии и гражданской войны в королевстве. Таких, скажем, как Лермонтовы... Точно известно только то, что Конон Боткин и его сыновья Дмитрий и Петр появились в Москве в самом конце восемнадцатого века. Они имели собственное текстильное производство, но состояние им принесли вовсе не ткани. А чай! В 1801 году Боткин основал фирму, специализирующуюся на оптовой чайной торговле. Дело весьма быстро развивается, и вскоре мой пращур создает не только контору в Кяхте по закупке китайского чая, но и начинает завозить из Лондона индийский и цейлонский. Он так и назывался — боткинский, это было своеобразным знаком качества.

— Помнится, писатель Иван Шмелев приводит московскую прибаутку, с которой торговали боткинским чаем: «Кому — вот те на, а для вас — господина Боткина! Кому пареного, а для вас — баринова!»

— Именно чай был в основе огромного состояния Боткиных. У Петра Кононовича, продолжившего семейное дело, от двух жен было двадцать пять детей. Некоторые из них стали известными персонажами русской истории и культуры. Василий Петрович, старший сын, был известным русским публицистом, другом Белинского и Герцена, собеседником Карла Маркса. Николай Петрович дружил с Гоголем, которому однажды даже спас жизнь. Мария Петровна вышла замуж за поэта Афанасия Шеншина, больше известного как Фет. Другая сестра — Екатерина Петровна — жена фабриканта Ивана Щукина, чьи сыновья стали знаменитыми коллекционерами. А Петр Петрович Боткин, фактически сделавшийся главой семейного дела, после освящения храма Христа Спасителя в Москве был избран его старостой...

Сергей Петрович был одиннадцатым ребенком Петра Кононовича. Его отец с детства определил «в дураки», пригрозил даже отдать в солдаты. И в самом деле: в девять лет мальчик с трудом различал буквы. Ситуацию спас Василий, старший из сыновей. Наняли хорошего домашнего учителя, и вскоре выяснилось, что Сергей весьма одарен математически. Он задумал поступать на математический факультет Московского университета, но Николай I издал указ, запрещающий лицам недворянского сословия идти на все факультеты, кроме медицинского. Сергею Петровичу не оставалось ничего иного, как учиться на врача. Сперва в России, а потом и в Германии, на что ушли практически все деньги, полученные им в наследство. Потом он работал в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. А наставником его стал великий русский хирург Николай Пирогов, вместе с которым Сергей побывал на полях Крымской войны.

Медицинский талант Сергея Боткина проявился весьма быстро. Он проповедовал ранее не известную в России врачебную философию: лечить следует не болезнь, а больного, которого нужно любить. Главное — человек. «Холерный яд не минует и великолепных палат богача», — внушал доктор Боткин. Он создает больницу для бедных, которая с тех пор носит его имя, открывает бесплатную амбулаторию. Редкий диагност, он пользуется такой славой, что приглашается лейб-медиком ко двору. Становится первым русским императорским врачом, раньше это были только иностранцы, обычно немцы. Боткин вылечивает императрицу от тяжелой болезни, едет вместе с государем Александром II на русско-турецкую войну.

Единственный неверный диагноз доктор Боткин поставил только самому себе. Он умер в декабре 1889 года, всего на полгода пережив своего близкого друга писателя Михаила Салтыкова-Щедрина, опекуном детей которого был. Сперва Сергею Петровичу собирались воздвигнуть памятник у Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, но потом власти приняли более практичное решение. Императрица Мария Федоровна учредила в госпитале именную кровать: годовой взнос на содержание такой койки предусматривал стоимость лечения больных, «прописанных» в боткинской кровати.

— Учитывая, что и ваш дед стал лейб-медиком, можно сказать, что врач — это потомственная боткинская профессия…

— Да. Ведь врачом был и Сергей, старший сын доктора Сергея Петровича Боткина, мой двоюродный дед. Вся аристократия Санкт-Петербурга лечилась у него. Этот Боткин был настоящим светским львом: вел шумную жизнь, полную страстных романов. В конце концов женился на Александре, дочери Павла Третьякова, одного из богатейших людей России, фанатичного коллекционера.

— А ваш дед?..

— Евгений Сергеевич Боткин был другим человеком, несветским. До учебы в Германии он получил образование еще и в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. В отличие от старшего брата он не открыл дорогостоящую частную практику, а пошел работать в Мариинскую больницу для бедных. Ее учредила императрица Мария Федоровна. Много занимался российским Красным Крестом и Свято-Георгиевской общиной сестер милосердия. Эти структуры существовали лишь благодаря высочайшему меценатству. В советскую эпоху по понятным причинам всегда старались замалчивать большую филантропическую деятельность царской семьи... Когда же началась Русско-японская война, Евгений Сергеевич отправился на фронт, где руководил полевым лазаретом, помогал раненым под огнем.

Вернувшиcь с Дальнего Востока, дед издал книгу «Свет и тени Русско-японской войны», составленную из его писем к жене с фронта. С одной стороны, он воспевает героизм русских солдат и офицеров, с другой — возмущается бездарностью командования и воровскими махинациями интендантства. Поразительно, но никакой цензуре книга не подверглась! Более того, она попала в руки императрице Александре Федоровне. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи. Так мой дед и стал лейб-медиком Николая II.

— И какие отношения устанавливаются у доктора Боткина с монаршими особами?

— C царем — поистине товарищеские. Искренняя симпатия возникает между Боткиным и Александрой Федоровной. Вопреки расхожему мнению, она вовсе не была послушной игрушкой в руках Распутина. Доказательство тому тот факт, что мой дед был полнейшим антиподом Распутину, которого считал шарлатаном и не скрывал своего мнения. Тот знал об этом и неоднократно жаловался царице на доктора Боткина, с которого обещал «живьем содрать шкуру». Но при этом Евгений Сергеевич не отрицал феномена, что Распутин непонятным образом благотворно влиял на цесаревича. Думаю, этому сегодня есть объяснение. Приказывая перестать давать наследнику лекарства, Распутин делал это, конечно, в силу своего фанатизма, но поступал при этом верно. Тогда основным медикаментом был аспирин, которым пичкали по любому поводу. Аспирин же разжижает кровь, а для царевича, страдающего гемофилией, это было все равно что яд...

Собственную же семью Евгений Сергеевич Боткин практически не видел. С раннего утра отправлялся в Зимний дворец и пропадал там весь день.

— Но и у вашей матери возникли дружеские отношения с четырьмя дочерями императора. Так, во всяком случае, Татьяна Боткина пишет в своей известной книге мемуаров...

— Эта дружба была в значительной степени придумана моей матерью. Ей так хотелось... Контакты между ними могли возникнуть, пожалуй, лишь в Царском Селе, куда после интернирования императорской семьи отправляется вслед за отцом и моя мать. Потом она по собственной воле едет за царской семьей и в Тобольск. Ей в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Натура страстная, даже религиозно-фанатичная, она перед отправкой царской семьи в Екатеринбург явилась к комиссару и потребовала, чтобы ее послали вместе с отцом. На что большевик сказал: «Барышне вашего возраста там не место». То ли «верного ленинца», знавшего, к чему клонится царская ссылка, очаровала красота моей матери, то ли даже большевикам порой не был чужд гуманизм.

— Ваша мать и в самом деле слыла красавицей?

— Она была настолько же хороша собой, насколько, как бы это сказать, неумна... Боткины поселились в Тобольске в маленьком домике, который располагался напротив дома, где заперли царскую семью. Когда большевики взяли под контроль Сибирь, они сделали доктора Боткина (он к тому же обучал наследника и русской литературе) своеобразным посредником между ними и царской семьей. Это Евгения Сергеевича попросили разбудить царскую семью в ту роковую ночь расстрела в Ипатьевском доме. Доктор Боткин тогда, видимо, не ложился спать, словно чувствовал что-то. Сидел за письмом брату. Оно оказалось незаконченным, прерванным на полуслове...

Все личные вещи, оставшиеся от деда в Екатеринбурге, были вывезены большевиками в Москву, где их куда-то спрятали. Так вот, представьте себе! После падения коммунизма ко мне в Париж приехал один из руководителей российских государственных архивов и принес мне то самое письмо. Невероятной силы документ! Мой дед пишет, что скоро умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа...

— Как познакомились ваши родители?

— Мой отец Константин Семенович Мельник был родом с Украины — с Волыни, из зажиточных крестьян. В четырнадцатом году, когда началась великая война, ему едва исполнилось двадцать. На фронте он был многажды ранен и каждый раз лечился в госпиталях, которые содержали великие княжны Ольга и Татьяна. Сохранилось письмо моего отца одной из дочерей царя, где он писал: «Я отправляюсь на фронт, но надеюсь, что вскоре вновь буду ранен и окажусь в вашем госпитале...» Как-то раз после выздоровления его направили в Питер, в санаторий на Садовой улице, который мой дед организовал в собственном доме. И офицер влюбился по уши в семнадцатилетнюю дочь доктора...

Когда же грянула Февральская революция, он дезертировал и, переодевшись крестьянином, отправился в Царское Село, чтобы вновь увидеть свою будущую невесту. Но никого там не нашел и поспешил в Сибирь! У него созрел сумасшедший план: а что, если собрать группу таких же, как он, боевых офицеров и организовать бегство императора из Тобольска?!. Но царя с семьей увезли в Екатеринбург. И тогда поручик Мельник украл мою мать.

Потом пошел офицером в армию Колчака. Служил там в контрразведке. Через всю Сибирь вез мою мать во Владивосток. Они ехали в вагоне для скота, и на каждой станции висели на фонарях казненные красные партизаны... Из Владивостока мои родители уходили на последнем корабле. Он был сербским и шел в Дубровник. Попасть на него было натурально невозможно, но моя мать пошла к сербам и сказала, что она Боткина, внучка врача «белого царя». Они согласились помочь... Естественно, ничего взять с собой мой отец не мог. Прихватил только вот эти самые погоны (показывает) офицера русской армии...

— И вот Франция!

— Во Франции мои родители быстро разошлись. Только три года они прожили в эмиграции вместе. Да это и понятно... Моя мать осталась вся в прошлом. Отец боролся за выживание, а она только скорбела о погибшем императоре и его семье. Еще в Югославии, когда родители были в лагере для эмигрантов, им последовало предложение отправиться под Гренобль. Там, в местечке Рив-сюр-Фюр, один французский промышленник создавал фабрику и решил ангажировать работать на ней русских. Поселили эмигрантов в заброшенном замке. На работу ходили строем, да и у станков стояли сперва в военной форме — ничего другого просто не было... Образовалась русская колония, где я и родился и где очень скоро главным стал мой отец — сильный, здоровый крестьянин. А мать все молилась и страдала...

Продолжаться долго этот очевидный духовный мезальянс не мог. Отец ушел к вдовой казачке Марии Петровне, бывшей пулеметчице на тачанке, а мать забрала детей — Таню, Женю и меня, которому исполнилось два года, — и подалась в Ниццу. Там вокруг большой русской церкви кучковались наши многочисленные эмигранты-аристократы. И она почувствовала себя в родной среде.

— Чем занималась ваша мама?

— Мама никогда нигде не работала. Оставалось рассчитывать только на филантропию: многие не отказывали в помощи дочери доктора Боткина, убиенного с государем императором. Мы существовали в совершенной, кромешной нищете. До двадцати двух лет я ни разу не познал ощущения сытости... Учить французский я начал в семь лет, когда пошел в коммунальную школу. Вступил в организацию «Витязей», которая воспитывала детей в военной дисциплине: каждый день мы готовились идти сражаться с захватчиками-большевиками. Обычная жизнь одночемоданников...

И тут моя мама совершила жуткую, непростительную ошибку! Она признала лже-Анастасию, якобы выжившую после казни в Екатеринбурге и откуда ни возьмись появившуюся в конце двадцатых годов, и разругалась из-за этого не только со всеми Романовыми, но и практически со всей эмиграцией.

Уже в семь лет я понимал, что это мошенничество. Но мать ухватилась за эту женщину, как за единственный лучик в нашем беспросветном бытие.

На самом же деле продюсером лже-Анастасии был мой дядя Глеб. Он раскручивал эту польскую крестьянку, приехавшую в Америку из Германии, как голливудскую звезду. Глеб Боткин вообще был человеком небрезгливым и талантливым — рисовал комиксы, писал книги — плюс прирожденным авантюристом: если для Татьяны Боткиной императорское прошлое являлось формой невроза, для Глеба — лишь расчетливой игрой. И полька Франтишка Шаньцковская, ставшая в образе американки Анны Андерсон возрожденной «Анастасией Романовой», была пешкой в этой рискованной партии. Мама же во все это жульничество своего брата искренне верила — даже написала книгу «Найденная Анастасия».

— Как вы попали в Париж?

— Обретя степень бакалавра, я как лучший ученик школы получил от французского правительства стипендию для обучения в Сьянс По, парижском Институте политических наук. Деньги же на поездку в Париж я заработал, устроившись переводчиком в американскую армию, стоявшую после войны на Лазурном Берегу. Подторговывал в отелях Ниццы углем, вывезенным с военной базы. Впрочем, я был молод и растратил в столице эти мои накопления очень быстро. Меня спасли отцы-иезуиты.

В парижском пригороде Медон, где жило немало русских, они основали центр Святого Георгия — невероятное заведение, где все было по-русски. В этой общине я и прописался в качестве квартиранта. Среди иезуитов собрались сливки эмигрантского общества. Приезжал ватиканский посол в Париже, будущий Папа Иоанн XXIII — и начиналось обсуждение самых разных, не обязательно религиозных вопросов. Интереснейшей фигурой был князь Сергей Оболенский, до шестнадцати лет воспитывавшийся в Ясной Поляне, — его мать доводилась племянницей Льву Толстому. Когда Ватикан учредил организацию «Руссикум» по изучению Советского Союза, отец-иезуит Сергей Оболенский, которого мы за глаза звали Батя, сделался в этой структуре важной фигурой. А после того как я получил диплом Сьянс По, иезуиты пригласили меня работать вместе с ними по изучению Советского Союза.

— Потом вы совершили удивительное перемещение — от иезуитов в ЦРУ, а потом в аппарат Шарля де Голля. Как это удалось?

— В Институте политических наук я был лучшим на курсе и как первый номер получил право выбрать рабочее место. Я стал секретарем группы партии радикалов-социалистов в Сенате. Возглавлял ее Шарль Брюн. Благодаря ему я познакомился с Мишелем Дебре, Раймоном Ароном, Франсуа Миттераном... День мой строился так: с утра я строчил аналитические заметки на советские темы для отцов-иезуитов, а после двенадцати бежал в Люксембургский дворец, где занимался, так сказать, чистой политикой.

Вскоре Брюн получил портфель министра внутренних дел, и я последовал за ним. Два года я «занимался коммунизмом»: спецслужбы доставляли мне такую массу интереснейшей информации о деятельности коммунистов и об их связях с Москвой! И тут меня призвали в армию. Во французском генштабе опять же пригодились познания в советологии. Известность мне принес случай. Умирает Сталин, маршал Жуэн вызывает меня: «Кто будет преемником отца народов?» Что тут сказать? Я поступил просто: взял подшивку за последние месяцы газеты «Правда» и начал считать, сколько раз упоминался каждый из советских руководителей. Берия, Маленков, Молотов, Булганин... Странная вещь получается: чаще всех фигурирует Никита Хрущев, никому не известный на Западе. Иду к маршалу: «Это Хрущев. Без вариантов!» Жуэн сообщил о моем прогнозе и в Елисейский дворец, и коллегам из ведущих западных служб. Когда же все произошло по моему сценарию, я превратился в героя. Особенно это впечатлило американцев, и они пригласили меня работать в RAND Corporation. В качестве аналитика по СССР. Примитивно говорить, будто RAND был в ту пору лишь интеллектуальным филиалом ЦРУ США. RAND объединял самые острые умы Америки. После победы над нацизмом Запад очень мало знал о Советском Союзе, не понимал, как разговаривать с советскими лидерами. Мы же родили огромный том, который назвали: «Оперативный кодекс Политбюро». Из этой книги сделали потом выжимку в 150 страниц, которая вплоть до шестидесятых годов оставалась вроде библии для американских дипломатов. Президент Дуайт Эйзенхауэр попросил RAND составить ему на основе нашего исследования записку объемом не более одной страницы. А мы ему сказали: «Одной страницы слишком много. Чтобы понять советскую номенклатуру, достаточно двух слов: «Кто — кого?»

В конце пятидесятых американцы предложили мне свое гражданство — казалось бы, карьера была окончательно прочерчена. Но во Франции свершились события, остаться в стороне от которых я никак не мог. К власти пришел Шарль де Голль. Несколько месяцев спустя мне позвонил Мишель Дебре и сказал: «Генерал предложил мне возглавить правительство. Возвращайтесь в Париж, нужна ваша помощь!»

— В общем, есть предложения, от которых нельзя отказаться...

— Так и произошло. Я начал работать в Матиньонском дворце, где занялся геостратегическими проблемами треугольника Франция — США — СССР. Не поверите, я обнаружил такой балаган в секретном ведомстве, что мне стало жаль рождающуюся у меня на глазах Пятую республику. И наладить дело можно было, только объединив усилия всех спецслужб Франции. Это поручили мне, так я и стал советником по безопасности и разведке премьер-министра.

С самим же де Голлем отношения у меня были странные. Мы виделись редко, но при этом он оказывал мне полное доверие, я мог делать все, что считал необходимым... Сейчас, на расстоянии полувека, которые нас разделяют от того времени, я вижу, что де Голль слушал только самого себя. Ощущал себя живым Богом и верил в свое магическое Слово — в диалог с французами. Мнения других его не интересовали. Советский Союз он упорно называл Россией, веря, что она «выпьет коммунизм, как бювар чернила». К американцам относился пренебрежительно. Поэтому контакт с ЦРУ доверил мне: каждый месяц я встречался с его шефом Алленом Даллесом, который специально для этого прилетал в Париж. Отношения у нас были самые доверительные, и я по наивности полагал, что Франция в состоянии установить такие же эффективные контакты и с КГБ. Сделал на сей предмет служебную записку генералу. Он прислушался к ней и решил использовать эту идею при встрече с глазу на глаз с Никитой Хрущевым во время его визита в Париж в шестидесятом году.

Де Голль принялся убеждать Хрущева проводить «оттепель» более активно, начать нечто вроде перестройки. Генерал организовал Никите Сергеевичу поездку по предприятиям и говорил ему: «Ваша партийная экономика долго не протянет. Нужна экономика смешанного типа, как во Франции». Хрущев только ответил: «А мы в СССР все равно лучше сделаем». Самодовольство маленького толстого человечка раздражало огромного де Голля. Генерал понял, что Хрущев его вульгарно использует, что тот приехал в Париж только с тем, чтобы поднять свой собственный престиж и утереть нос товарищам из Политбюро...

Еще хуже у меня сложились отношения с КГБ. Смешная деталь: накануне визита нам прислали из Москвы ящик красного вина «Мельник» с запиской: «Попробуйте это, ваш «Мельник» хуже». Мы попробовали: нет, французское вино лучше, и «Мельник» по сравнению с ним — откровенное пойло. Психологическое давление на нас продолжалось. Нам доставили из посольства СССР список «нежелательных элементов», которые требовалось депортировать из Парижа во время визита Хрущева. Но и это не все. Жан Вердье, руководитель спецслужбы «Сюрте насьональ», позвонил мне: «Вы не поверите, они требуют и вашей высылки!» Я ответил Вердье: «Скажите КГБ, что у Мельника во Франции много власти, но сам себя арестовать я не могу». Честно говоря, я не понимал, почему они так ненавидели меня. В отличие от многих других представителей русской эмиграции я не испытывал ненависти к коммунистам и ко всему советскому. К «гомо советикус», как этому учил Сергей Оболенский, я относился как ученый... Лишь позже я догадался, в чем тут дело. Виной всему — Жорж Пак, российский секретный суперагент. Этот человек, из-за которого, как выяснилось, Хрущев решился на строительство Берлинской стены, приходил ко мне в Матиньон для бесед на геостратегические темы каждую неделю и прекрасно знал о моих встречах с Алленом Даллесом и его людьми. Когда Анатолий Голицын, офицер КГБ, перебежал к американцам, он сообщил ЦРУ, что видел на Лубянке секретный документ НАТО о психологической войне. Он мог попасть в Москву только через пятерых людей, которым эта бумага была доступна во французской миссии при НАТО. Наши спецслужбы начали интересоваться каждым из них. Марсель Сали, который непосредственно занимался расследованием, пригласил меня и сказал: «Среди пяти подозреваемых есть только один абсолютно непорочный. Это Жорж Пак. Он ведет размеренную жизнь, богат, примерный семьянин, воспитывает маленькую дочь». А я ответил: «Особенно следите за ним, за безупречным... В детективах именно такие оказываются преступниками». Мы тогда посмеялись. Но именно Пак оказался советским агентом.

— Почему вы ушли с этой работы? Ведь, как писала парижская «Монд», вы были одним из самых влиятельных людей Пятой республики.

— Ушел из Матиньонского дворца Мишель Дебре, а работать с другим премьером мне было неинтересно. К тому же де Голля не устраивала моя независимость. Во все времена моей целью было служение обществу, а не государству или — тем паче — отдельному политику. Желая свержения коммунизма, я служил России. И после ухода из Матиньона я продолжал интересоваться Советским Союзом и всем, что связано с ним. На рубеже шестидесятых и семидесятых у меня началось активное общение с мэтром Виоле, адвокатом Ватикана. Это был один из самых мощных агентов влияния в Западной Европе. Его старания и поддержка Папы Римского ускорили франко-германское примирение, этот юрист стоял и в основе Хельсинкской декларации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Вместе с мэтром Виоле я участвовал в разработке некоторых положений этого глобального документа. Брежнев тогда добивался признания статус-кво послевоенных континентальных границ, а Запад рычал: «Этого не будет никогда!» Но Виоле, хорошо знавший советские реалии и кремлевскую номенклатуру, успокаивал западных политиков: «Чепуха! Надо признать нынешние европейские границы. Но оговорить это Москве одним условием: свободное перемещение людей и идей». В семьдесят втором году, за три года до конференции в Хельсинки, мы предложили западным лидерам проект этого документа. История подтвердила нашу правоту: именно соблюдение Третьей корзины оказалось неприемлемым для коммунистов. Многие советские политики — Горбачев, в частности, — признают потом, что распад Советского Союза начался как раз с гуманитарного конфликта — с противоречия у Кремля и его сателлитов между словами и делами...

Уйдя из политики, я стал писателем и независимым издателем. Едва покинув Матиньон, издал под псевдонимом Эрнест Миньон книгу под названием «Слова генерала», ставшую бестселлером. Ее составили три сотни забавных историй из жизни Шарля де Голля. Самых реальных, не придуманных... Афоризмы генерала...

— Например? Скажем, из того, что связано с СССР?

— Пожалуйста. Во время встречи с де Голлем Хрущев говорит, имея в виду Громыко: «У меня такой министр иностранных дел, что я могу посадить его на кусок льда и он будет на нем сидеть, пока все не растает». Генерал без промедления ответил: «У меня на этом посту Кув де Мюрвилль. Я могу тоже посадить его на кусок льда, но под ним даже лед не тает». Верьте мне, это чистая правда. Эту историю мне рассказал Мишель Дебре, слышавший все своими ушами.

— А с Ельциным вы встречались?

— Один раз. В Санкт-Петербурге во время захоронения в Петропавловской крепости праха моего деда. Когда Борис Ельцин в девяносто втором в качестве президента России в первый раз приехал во Францию и принимал в посольстве представителей российского зарубежья, меня туда не пригласили. И, надо сказать, до сих пор ни разу не позвали. Почему, не знаю. Мне было бы приятно иметь российский паспорт, я — русский человек, даже моя жена-француженка Даниэль, кстати, бывший личный секретарь Мишеля Дебре, приняла православие. Но я никогда никого об этом не попрошу... Боткинский дух, наверное, не позволяет...

Источник: http://www.itogi.ru/exclus/2011/29/167407.html