Картина с маслом

В 2004 году Бернардо Бертолуччи сделали операцию. Неудачную — она приковала его к креслу-каталке. Нестарый и полный идей классик, прогремев «Мечтателями», ушел в тень. Но спустя восемь лет вернулся — с новой лентой «Я и ты», только что вышедшей в прокат. Это история подростка из хорошей семьи, который втайне от всех запирается в подвале собственного дома. Фильм снят в Италии и на итальянском, к которому Бертолуччи, снимавший по всему миру, от Африки до Америки, давно не обращался. «Я и ты» — еще один его вклад в исследование молодости, чувственности и особой беспризорности, одновременно окрыляющей и обременяющей человека в любом возрасте.

Вы как-то сказали, что каждый ваш фильм отражает состояние, в котором вы были в период съемок. А «Я и ты»?

Практически все действие происходит в одном помещении; из-за операции я долгое время находился в похожем состоянии… Я очень долго не выходил из дома. Это фильм о том, как я прятался в пещере, а потом все-таки смог выбраться из нее. Для меня съемки и стали выходом из пещеры. Еще два года назад я думал, что все кончено, я больше никогда ничего не сниму. Мне казалось, моя камера навсегда останется в этой пещере. Теперь я вытащил ее оттуда. Просто в какой-то момент принял свое нынешнее состояние и понял, что можно снимать фильмы с другой точки зрения. Не стоя, а сидя.

Но фильм — о молодости и взрослении, то есть о том, что вы исследовали не раз...

Я люблю говорить, что мой случай — это случай замедленного развития (смеется). Да, это фильм о каждом из нас, когда нам было четырнадцать. Эту историю можно было бы снять двадцать лет назад: пещера — она вне времени. Я смотрю на детей своих друзей и вижу, как в четырнадцать лет они точно так же бунтуют против своих родителей и запираются в своей комнате. Вижу их неврозы — но и их потрясающую решимость быть оди­нокими.

Вы были таким же?

Я в четырнадцать лет писал стихи — тоже способ закрыться от мира. Мне интересны молодые герои: мне нравится их динамика, то, что у них все время все меняется. Даже буквально, физически. За три месяца съемок Якопо (актер, который играет главную роль. — «РР») очень изменился, повзрослел, и камера это зафиксировала. Это совершенно непохоже на работу со взрослыми актерами, которые уже во всем сформировались.

Есть ли сегодня актеры, звезды, с которыми вам интересно было бы поработать?

(Долго думает.) Да, есть. Марлон Брандо, которому через год исполнилось бы девяносто.

Возвращаясь к пещере, что это все-таки: свобода от мира или ловушка?

И то и другое. Тюрьма, в которую мы сами с­ебя загоняем, чтобы почувствовать свободу и защищенность, которых нет в мире.

Отгородившиеся от жизни подростки н­апоминают о другом вашем фильме — «Мечтателях», — герои которого тоже ­запирались в квартире во время майских событий 1968-го. Есть какое-то сходство между той эпохой и нынешней?

1968-й — это что-то уникальное. В моей жизни не было времени, которое могло бы сравниться с ним. Фильмы Годара, тексты Ролана Барта... все вместе образовало тогда утопию, которая сейчас вряд ли возможна. Вернее, создало место для мечты об утопии. Когда мы снимали «Мечтателей», только Луи Гаррель (исполнитель одной из трех главных ролей в фильме. — «РР») знал, что такое май 68-го. Оно и понятно: его отец, Филипп Гаррель, был активным участником тех событий. А Ева (Грин. — «РР») и Майкл (Питт. — «РР») ничего не знали, но открыли для себя то время. Дух 68-го практически утрачен сегодня.

Почему?

В 68-м все было политикой. Заниматься сексом — это был политический жест. Есть спагетти — это тоже был политический жест. А сегодня секс — всего лишь секс, а спагетти — просто спагетти. И спросите сегодняшних молодых о политике! Они на это отвечают что-то такое, чего я вообще не могу понять.

То есть нынешняя молодежь аполитична?

Тоже нет. Быть вне политики — это тоже политический жест. По-моему, их просто все устраивает. Нынешний консюмеризм — это форма рабства и свобода, которую он дает, — это рабская свобода. Единственный выход — искать другую свободу внутри этой свободы. Сегодня все сложнее и сложнее делать провокации и переходить границы. В 60-е переходить границы было насущной необходимостью, причем для каждого. Другое дело, что не все это могли. Но это точно была одна из наших десяти заповедей.

Чтобы бороться, нужны табу. Нужно что-то, чтобы взорвать эту скуку и рутину. Это то, ч­его мне не хватает сегодня. У молодежи сейчас просто нет знаний — о политике, об истории, о 68-м годе. Но недостаток знаний — это политический способ затуманивания мозгов. Убийство памяти — это смерть политики, ограничение политического мышления. ­Утопии основаны на памяти, одно невозможно без другого. Когда я делал политические фильмы, политика была вокруг меня, атаковала меня. А сегодня реальность не заражена политикой, не наполнена ей.

Вы ностальгируете по своей молодости и шестидесятым?

Конечно. Как и всякий человек. Но выбираю я всегда настоящее, а не прошлое.

А что вы смотрите? Какое кино вам интересно?

Ну, вот хочу посмотреть нового Рейгадаса, Кроненберга. Хотя публика все меньше и меньше смотрит такие фильмы. И будет, наверное, смотреть еще меньше. Кинофестивали — последнее кладбище для этих «слонов». В Италии, кстати, кинотеатры не приспособлены для инвалидов… Да и кино в целом становится изображением, которое вы можете уместить в руках. Раньше я не мог смотреть фильмы на маленьких экранах, а теперь научился. В живописи есть жанр миниатюры, так вот это — кино в миниатюре. 

Как вы работаете с актерами?

Я стараюсь импровизировать и выбивать у а­ктеров почву из-под ног, чтобы добиться от них непредсказуемости. Так было с Марией Шнайдер в той сцене с маслом (знаменитая сцена секса в «Последнем танго в Париже». — «РР»). Марлон Брандо знал обо всем заранее, а Мария нет. Мы специально ей ничего не сказали, потому что хотели, чтобы она отреагировала как женщина, а не как актриса. И она была ужасно оскорблена, даже унижена. П­отом я сожалел о случившемся. Больше мы никогда не встречались, и мне было ужасно горько, когда она умерла — еще и потому, что я так и не попросил у нее прощения.

Из-за этого фильма у вас были и другие проблемы.

«Танго» было подвергнуто гонениям. У нас было три судебных слушания. Я, Марлон Брандо и продюсер были приговорены к двум месяцам тюрьмы условно. Можете поверить? Это Италия, 1972 год. Я чувствовал себя немного мучеником, что даже хорошо — в этом чувстве есть что-то приятное. А потом фильм исчез на долгие годы. И вот однажды, годы спустя, я не получил повестку на выборы. Я пошел к ним и сказал, что они забыли мне ее прислать. А они открыли свою огромную черную книгу, нашли мое имя и сказали: «Бернардо Бертолуччи, вы не можете голосовать, вы лишились этого гражданского права». Пять лет я и правда не мог голосовать.

А сейчас голосуете?

Не уверен, что пойду на следующие выборы. Я разочаровался в политике и политиках.

А что вы думаете о сегодняшнем противостоянии Востока и Запада, христианства и ислама? Отчасти об этом вы сняли «Под покровом небес».

Я не могу судить другую культуру. Я верю в культуры, которые влюбляются друг в друга и обогащают друг друга. Расскажу вам историю, которая случилась со мной в одной маленькой деревне на юге Алжира во время съемок «Под покровом небес». 

Там была маленькая католическая базилика — шесть метров в длину, с тремя нефами, — построенная арабами. На полу песок. Мы шли по этому песку к чаше со святой в­одой. Подошли и увидели, что в чаше нет воды: там тоже был песок. Святой песок! Это и был пример пересечения христианства и ислама. Мне кажется, это то направление, в котором можно двигаться.

c http://rusrep.ru/article/2013/02/27/bertolucci/